Сегодня день рождения дедушки, и это единственный летний день, который я не теряю в череде одинаковых. Его так давно нет с нами, что, конечно, я уже дольше живу без него, чем с ним, и я с девятого класса убеждала себя, что это нормально, что дед прожил долгую жизнь и мы много общались.
Самые простые радости открывались мне рядом с ним: кататься на велосипеде, читать вслух стихи, ходить за коровами в стадо вечером и за шоколадкой в магазин утром, плавать в речке, получать в подарок аэрофлотовский сахар-рафинад, сидя на его куртке посреди июньской степи. С дедом можно было не бояться ходить в школу и музыкалку, проигрывать в шахматы и выигрывать в настольный хоккей, есть сколько угодно соли, растертой по половинкам свежего огурца — и столько же сушеной рыбы. Он красиво одевался, любезничал с женщинами и не произнес при мне ни одного матерного слова, но в детстве меня больше восхищало его умение спать сидя. Лет с семи мне хотелось, чтобы он отсыпал мне своей иронии и самоиронии, своей самообразованности и умной чуткости — бог знает, что вышло.
К нему всю жизнь тянулись хорошие люди, потом все они вместе пришли на его похороны — и я не помню, как это ни трагикомично, встречи теплее. Когда, ослепнув, дед перестал выходить из дома, он каждый день находил кому позвонить и о чем поговорить и очень смешно пересказывал нам новостные сводки. Потом он оказался не дедом Лёвой, а Людовиком, и мы смеялись еще пару лет. Вообще было много неровного, но — труд, улыбка, шутка — и всё как-то отступало.
Сейчас я думаю, что это все-таки несправедливо: теперь он в тысячу раз мне нужнее, а его больше нет. У меня нет обид и непрожитого горя, просто разъедающая душу банальность: я ничего не успела спросить, ни о чем не успела сказать. Я не вижу его во снах и не разговариваю с ним мысленно, но мне удивительно и хорошо, когда моя жизнь хоть как-то — строчкой, сюжетом, человеком — рифмуется с ним. Он очень грустил, что в последние годы не мог видеть, как мы меняемся, а мне всё кажется, что кусок меня навсегда застыл там, где его больше нет, и никакой другой я уже не стала.