25 мая. все собираются у меня после последнего звонка. за окном всегда немного льет дождь. все приносят свои учительские букеты, куда их девать. ставим все в одно ведро, потом девочки обязательно что-то забудут. можно отдыхать уже головой, но мы все равно обсуждаем детей, конечно. кто что и как сдавал. у кого чего хотят родители. кто из коллег чего кому сказал.
но все равно очень радостно, как и должно быть в конце года в школе. выпив, мы ржем уже по каким-то совершенно дурацким поводам, ведь у учителей к концу года мозгов остается еще меньше, чем у учеников. последних гостей мы с тобой провожаем уже под утро, все те же букеты, бутылки и пение птиц.
я засыпаю рядом с тобой с бесконечным чувством спокойствия от того, что можно вот так просидеть всю ночь буквально у твоей ноги (одна табуретка у меня в квартире значительно ниже других, и я, как хозяйка, конечно, выбираю ее); что можно хохотать и не ловить больше ничьих взглядов, потому что я и так прекрасно знаю, как ты смотришь, что проводив всех гостей, я не остаюсь одна. смешно, что только два года спустя это вырисовалось в голове так отчетливо.

глупо все это, конечно. но никуда не исчезает больше, совсем, даже ни на минуточку, это желание всё закончить. ночью накрывает сильнее: хочется быстро выйти на балкон и опрокинуться.
ничего же не произошло. еще ничего не произошло. или всё уже случилось, а дальше только последствия.
самое сложное будто - отделить ту свою подростковую дневничковую субличность, которая осталась жить свою унылую жизнь в челябинске, от всех остальных. от каких, например. от той всем довольной читательницы блогов и гороскопов в москве, жизнь которой закончилась в том феврале. от эмигрантской жены. от ребенка, который ненавидит знакомиться, шум и котлеты в садике.
а дальше как будто и нет никакой. ведь никакого будущего у меня тоже нет.

а что потом. легкое отдаление к новому году - начальство им недовольно и на работе много проблем, мое смятение и желание помочь, а может, даже вот прямо сейчас уволиться вместе с ним и уехать куда угодно. как будто есть какой-то огромный сосуд с моим вниманием, заботой, радостью, и его непременно надо куда-то вылить.
его день рождения, где я дарю ему кофемолку, которую мы с мамой купили и не используем (а она потом расстроится, мне-то кажется, я ее практически оставляю в семье, а мама видит другое, я конечно куплю ей другую, но потом). на том дне рождения он говорит мне, что я очень зло себя повела по отношению к О., что это ужасно и так нельзя. дрессировка становится все более причудливой, я доказываю, что не злилась на нее, но я конечно злилась, боже. сказала ему с ухмылкой при всех "О. можешь оставить у себя, а я с ребятами уезжаю". сейчас думаю, конечно, что оправдания были излишни, в чем я неправа?
встречи становятся менее желательными. "завтра встретимся, а нет, у меня сейчас друзья, но если ты подождешь немного, ты сможешь зайти ко мне". подождешь на фудкорте торгового центра? или на улице, одетая в мини-юбку в ноябре, потому что так красивее? "ну а если ты уже дома, то я могу вот прямо сейчас к тебе приехать, я так рад, что ты ценишь мою свободу".
но все равно все как-то весело, стихийно и ярко. и страшно, конечно, мы ничего еще не знали в том декабре, но ретроспективно кажется, что мы уже жили с ощущением конца света.
на новый год я жду поздравлений от него, а они приходят от всех, кроме него. и наконец долгожданное. соперница О. пытается задобрить меня подарками, а я и сам обманываться рад, чего. потом я уезжаю к сестре и неожиданно - 10 дней каникулярного молчания.
иногда приходят редкие сообщения типа "а что там у вас в казахстане творится?". я дозирую радость еще тщательнее: не читаю сразу, не отвечаю в ту же минуту, сначала сходить в душ, подумать, побродить по комнате. я не очень заинтересована в твоих дурацких сообщениях.
мы говорили в ноябре о нас и договорились о дружбе. но то, что происходит в январе, не похоже на дружбу, похоже на игнор. я решаюсь на еше один разговор, предварительно заплатив за сессию психологу (это моя третья сессия за жизнь, первые две были два года назад и посвящались работе). мы пишем вместе с ней какой-то план разговора, я составляю несколько черновиков. но всё, конечно, несется совсем не по плану. наконец я узнаю, в чем "виновата": "ты слишком сложная. мне постоянно надо думать, что тебе сказать, как остроумнее ответить. с тобой нельзя просто так болтать, а с ней можно".
даже сейчас, когда я на 110% знаю, что эти слова полная чушь, они вонзаются в сердце. а тогда. а тогда я была согласна на любые условия и выдумала: давай будем по понедельникам сидеть в автобусе вместе. О. не ездит на работу по понедельникам, будем болтать и немножко сближаться еще. ведь отношения - это то, над чем надо кропотливо работать, бла-бла-бла.
с января по май мы ездили так где-то три раза. ладно, с конца апреля мне уже и не хотелось совсем.
бесконечные сливы. пойдем гулять - не пойдем, ко мне можно зайти -извини, дела. и по нарастающей безумия: я хотел пойти с тобой, но позвал к себе твою подругу. я выбираю, мне сейчас пойти в гости к тебе или к О. (а я даже не звала уже в гости)
в тех самых датах февраля мы собирались у меня. я остановила его на кухне, пока все гости сидели в зале, и обняла. мне так сильно хотелось просто взаимодействия. хоть какого-нибудь. мы пошли провожать подругу вместе (никаких причин, просто все пьяные и уже можно было не думать над аргументами). это моя любимая картинка из личного февраля: целуемся в лифте, двери открываются - недоуменное лицо О., которая ждет нас на лестничной площадке.
ее истеричные звонки мне "мне показалось, или вы целовались?" милая, тебе показалось: мы трахались как черти, но чтобы целоваться в лифте - боже упаси. я зачем-то вру ей. его истеричные звонки мне: "ненавижу такое, зачем ты так делаешь, что за манипуляции, мы просто друзья с тобой". я очень четко осознаю, что не хочу даже вида подать, что мне от него что-то нужно, но в то же время мне нужно. и это действительно сложно. почему-то все еще думаю о его репутации, о его возможном счастье с О. мир вокруг разваливается на куски и потому, наверное, мне кажется важным сохранить какое-то благородство.
в марте, в день ее рождения у меня важные дела. она пригласила меня, но как бы и не пригласила: непонятно куда ехать, непонятно когда. на ее третий или четвертый звонок с очередными "а туда уже ехать не надо, мы уже не там", я рыдаю прямо в отделении банка, тело выламывает от боли, я кричу, что ненавижу ее (не его, смешно). мама успокаивает меня и вытирает слезы. я успокаиваюсь и еду к ней. неплохой вечер.
последний из совместных значимых тоже помню - мы решаем собраться все с коллегами у него. что-то обсуждаем, во что-то играем снова. мне уже не так обидно, как когда они с О. играли против нас с подругой и мы проиграли, а они самодовольно улыбались. мне уже просто спокойно, как после долгого-долгого плача, но спокойно, конечно, совсем из-за другого человека. меня словно вылавливают прямо у чана с кипятком, заносят в дом с мороза за секунду до того, как окоченею. я лежу на полу, кофе варится, курица готовится. я передала ответственность за него кому угодно, а ответственность за себя - себе и лучшему человеку на земле, который, по счастью, тоже тут.
как честный человек я решаю еще раз с ним поговорить в апреле. чтобы не оставить недоговоренностей, чтобы не обманывать. квартира выглядит удручающе: кровать, на которой мы спали вместе, стоит в углу комнаты, постель почему-то на полу. шторы задернуты, кругом банки и коробки. мой бедный цветок, который я забыла в тот мартовский день, умер на его подоконнике: не прощу. в остальном все дается очень просто, это как уехать из маленького города в столицу - грустновато и страшно, но к лучшему. он немножко обнимает меня, говорит, что я очень хорошая и что-то еще. пытается поселить какую-то надежду в моей душе, но там нет почвы _для него_.
и смешно - начинается все то же, что было год назад: его неловкие милые комплименты, внимание к деталям, смешные картинки - стоило мне только отвести свой взгляд. такая хрестоматийная история нарцисса. я начинаю видеть, где раскрутила ее сама, но больше не хочу такого делать.
мы видимся не на работе еще раз или два - у меня, у него. я так измучена страданиями декабря-апреля, что больше даже не подхожу к этой пропасти. пропасть злится и напоследок заявляет мне, что мы ее не выслушали: вот де он уволился, а мы даже не спросили на прощание, как он теперь.
я изо всех сил стараюсь найти в себе сожаление. но сожалею только о подаренной кофемолке, загубленном цветке и времени, которое я могла потратить не на гипотетического другого человека, а на вполне конкретного, лучшего на земле.

если ты не расскажешь (опять!), будешь переживать это долго-долго. и наверное, натворишь глупостей, обидев много кого (и так натворишь, и так).
рассказывать тоже, однако, нечего: такими историями полон твиттер, инстаграм и все девочковые дневнички. познакомились на работе, начали общаться во время летних каникул: краткие переписки, чтобы не передозироваться, каждая встреча как праздник: я ловлю касание плеча, касание ноги, интертекстуальную шутку.
рядом всегда сидит О. - соперницей язык назвать не поворачивается, просто девочка. она сразу в сюжете, но мне кажется, что это не очень серьезно. ага, сейчас.
в сентябре тусуемся у меня (был ли там мой будущий, лучший на свете, муж - вообще не помню, хехе). помню, что О. уезжает, мы провожаем ее вместе, а затем поднимаемся обратно ко мне (наверное, сказал ей, что забыл что-то). во мне полторы бутылки вина на голодный желудок, я очень хочу поцеловать его, приближение и — комната как будто переворачивается люстрой вверх. почему-то помню зеленый, много зеленого: футболка, ковер, что-то такое. всё уплывает, всё очень мягкое и какое-то детское, хочется еще. это первый раз, кажется, когда он спит со мной вместе (как-то он уснул после такой же тусовки в августе, я переложила его на раскладушку и урвала себе всего одно поглаживание рукой. но мне было настолько достаточно, насколько может быть достаточно игроку, который 10 лет сидит в казино с проигрышем и наконец-то выиграл медный грош).
конечно, мы почти не спим, это такой аттрацион "иди сюда", "ты очень красивый", "сядь вот здесь", "хочу вот так". звучит как очень осознанный секс, но это не он. утром он варит кофе и рассказывает, как запутался в отношениях со своей девушкой (это не О., другая, долгосрочная). говорю "распутывайся". провожаю до метро.
иногда начинаем встречаться без всех: сходить за подарком нашему математику, например. потом он все равно приглашает О., скрасить вечер. как будто эта конструкция настолько шаткая, что на двух ногах не стоит никак, минимум на трех. а лучше — человек шесть (мне не лучше, я просто хочу проводить с ним всё своё свободное время, но его как будто нет - "не могу", "еду к бабушке", "у меня урок"). говорит, что расстался с девушкой и "давай попробуем встречаться". говорю "давай попробуем". ровно в этот вечер он приглашает ее, да. я не знаю, почему соглашаюсь. почему-почему. потому что когда он ловит меня на углу кухни и проникает под футболку, я вижу мир единственно возможным образом. "ничего серьезного у нас с ней нет, я ей просто нравлюсь, вот и всё".
он переезжает в ее район - там якобы ближе к корпоративному автобусу. они гуляют вместе по свежевыпавшему снегу - прогулки просто полезны для здоровья, а одному скучно. да и меня он первую приглашает в новую квартиру - чего еще надо. снимает с меня одежду, ставит перед зеркалом. велит посмотреть на себя "какая ты красивая", улыбается радостно.
он вообще-то не монстр, каким кажется из моего сжатого пересказа. более-менее умный мальчик, которому нравятся хорошие люди. это сильно привлекает меня. хочет, чтобы я дружила с О., я и стараюсь: едем все втроем в Тулу с детьми, она рассказывает мне о каких-то своих снах и переживаниях, и нарочито долго расхаживает передо мною по номеру в нижнем белье. она стройнее, угу, но спать со мной интереснее, это я тоже знаю.
"мне от тебя нужны только секс и мемы" - заявляет он в шутку в декабре. он уже давно сто раз снова тусовался со своей бывшей, несколько раз сливал меня с заранее оговоренных встреч. это не имеет никакого значения, потому что я просто дико привязана к тому, как он говорит в учительской, как шлепает меня за то, что уронила его очки со стула и самое главное - к тому, что мне постоянно надо доказывать свое превосходство. спорт, танцы, маникюр, укладка, макияж, минет, политические новости и вся мировая литература на русском и английском. а еще выпивать больше всех, шутить лучше всех, работать дольше всех (он же завуч и мы часто прокатываемся по этой теме в компании). когда одна соперница перестает заводить меня и подстегивать, он начинает заострять внимание на другой нашей коллеге и моей хорошей подруге. это больно, но кажется справедливо: она правда смелее, умнее, активнее, мне же есть куда расти? я справляюсь, да? я хороший щенок?

собираю материалы для уроков из всего, что было раньше. тягучее, душное в пору воздуха в спальне, и абсолютно, конечно, верное ощущение того, что это все не-жизнь, что жизнь закончилась там — с теми детьми, теми уроками, теми коллегами.
мы выбираем коробки и арбузы, смотрим лежа фильмы по вечерам, читаем лениво и собранно много всего. но жизнь — та, где ты нужнее, где есть повороты и ветер, а не подъем в тесной кабине фуникулера, где само чувство того, что все рассыпается, дает какую-то животную радость и силу, — всё это там. и не географически, подозреваю, а хронологически.
никому не нужны здесь ни твои, ни мои уроки. и самим нам тут, по большому счету, никто и ничего.

интересно, смешно. у меня был такой текст 7 лет назад, и вот снова. ощущение, что рядом нет творчества, жизни, движения.
господи боже, конечно их нет, вокруг смерть, палки в тысяче колес, и тд и тп.
очень хочется читать тебя. и подглядывать за жизнью, которую я не вижу, хотя кажется, что каждая секунда твоей жизни у меня на виду. но это разумеется совсем не так.

по кругу.
мне только как-то надо найти теперь слова, чтобы рассказать тебе о той части себя, которую я сама не очень люблю. ну как, мне с ней нормально, просто много слез и нервов. это та самая часть, которая была повернута ко всем тогда, когда мы впервые встретились: зашуганная, зависимая, завистливая.
ты тогда меня не замечал.
водка с мандаринами. мы играем в есть контакт и между нами неожиданно есть контакт. это ничего не значит для меня — я пью перед парами коньяк и чувствую себя самой тупой и некрасивой девушкой москвы. но в груди небольшой бенгальский огонек. вспышка на две секунды.
я не считаю, что это судьба, и сейчас не считаю. я ищу всё, что может быть кроме "судьбы" — и теперь, когда этого здесь так мало (вместо всего — неустроенность быта, неустроенность дружб, наш даундаундауншифтинг и, прости господи, эмигрантская вина), я шатаюсь. ты для меня семья не применительно ко мне, а просто концепт "семья", я ищу этого, как нетопыренок днем, и не понимаю, почему не нахожу ("ой, а что же случилось", ага).
но я не хочу, не хочу исходить из представлений о фатуме. я хочу только с тобой живым и конкретным. ну, то есть хочу, чтобы снова захотелось, как тогда в марте. а что для этого теперь делать, нужно ли мне время подумать или что-то проскочило безвозвратно, я не знаю.

Мне очень-очень страшно и грустно. Я грущу о мальчике с синими как лёд глазами, я грущу о нашем потерянном совместном рае, я грущу о том, что я как-то оказалась здесь. Всё самое больное, страшное, рвущее вытаскивается наружу. Мне неоткуда ждать особой помощи, я сама всё последовательно разрушала, чтобы ни за что и ни за кого не держаться. Каждый раз я думаю, что слёз уже больше нет, а они снова и снова откуда-то появляются. Нет ни нежности, ни поддержки: если сейчас раствориться в них, ничего не получится дальше. Я ничего уже не хочу всерьез, только лишь не быть совсем, и от этого мне тоже, ну, никак. Потому что я не выберу не-быть.

Пока я хожу по улицам, собираю всю злость в себе. У вас там залитое солнцем смородиновое мороженое, а у нас — мордор и час-два-три-четыре-сутки дождя, несправедливых решений, протокольных бумаг и вечный, нескончаемый, сковывающий страх. Окей, хорошо, мы им _за всё_наказаны. Но это они имеют право так говорить, полное право.
А вы тогда почему не наказаны? Чем вы лучше нас? Почему вы гуляете по кавказским горам, пьете просекко и ноете о том, как вам бесконечно виновато и очень жаль? Пишете из Берлина о том, как у нас тут всё плохо. Залихватски спрашиваете из Канады о наших успехах. Да, у нас всё плохо, невыносимо плохо. Если раньше была общая боль, то теперь каждый утопает в собственной. Если раньше мы собирались на кухнях, то теперь удаляем всё и отвечаем односложно. Но конечно, всем прекрасно известно, что надо сделать. Ага.
Вы еще и чувства вины себе навесили дохуя: типичная позиция жертвы из методички для диванных психологов. Такая несчастная, сижу за границей, жалею оставшихся. Да сидите себе спокойно, радуйтесь тому, что имеете и, ради аллаха, не нойте. Оставшиеся все равно не слышат вас: у них либо мозги щелкают со скоростью взбесившегося метронома на совсем другой волне, либо они благостно медитируют на выход из "плохого информационного поля", либо застыли в вечной зиме, либо что-то еще. Отъебитесь, и без вас здесь всех тошнит.

Стихи — самораспаковыващиеся воспоминания
Они появляются тогда,
Когда чужих не хватает
Ты каждую осень здесь варишь, согнувшись,
Кофе на старой плите
Варишь, как он, в кипятке
Две минуты
Были же, наверное, у него и хорошие привычки
Напевать, например, с утра после ночи
С тобой
Позволять сидеть по-турецки в кровати,
Подсунув под него ноги
Красноречиво подмигивать поверх голов в кафе
Ну да ладно хватит
Всё это больно не потому что было
А потому что было недавнее чем кажется
Девочка читает cвои любимые строчки
Оказывается, это и твои любимые строчки
Ты выбирал меня по этим строчкам
А я выбирала их для кого, не знаю
Надо чувствовать больше холода и тошноты
А я как застыла так и не шевелилась больше
Капля в тех трех прудах, но быть каплей не выход
Это же только начало
Только не приносите мои стихи на урок
Это совсем не стихи

Сегодня день рождения дедушки, и это единственный летний день, который я не теряю в череде одинаковых. Его так давно нет с нами, что, конечно, я уже дольше живу без него, чем с ним, и я с девятого класса убеждала себя, что это нормально, что дед прожил долгую жизнь и мы много общались.
Самые простые радости открывались мне рядом с ним: кататься на велосипеде, читать вслух стихи, ходить за коровами в стадо вечером и за шоколадкой в магазин утром, плавать в речке, получать в подарок аэрофлотовский сахар-рафинад, сидя на его куртке посреди июньской степи. С дедом можно было не бояться ходить в школу и музыкалку, проигрывать в шахматы и выигрывать в настольный хоккей, есть сколько угодно соли, растертой по половинкам свежего огурца — и столько же сушеной рыбы. Он красиво одевался, любезничал с женщинами и не произнес при мне ни одного матерного слова, но в детстве меня больше восхищало его умение спать сидя. Лет с семи мне хотелось, чтобы он отсыпал мне своей иронии и самоиронии, своей самообразованности и умной чуткости — бог знает, что вышло.
К нему всю жизнь тянулись хорошие люди, потом все они вместе пришли на его похороны — и я не помню, как это ни трагикомично, встречи теплее. Когда, ослепнув, дед перестал выходить из дома, он каждый день находил кому позвонить и о чем поговорить и очень смешно пересказывал нам новостные сводки. Потом он оказался не дедом Лёвой, а Людовиком, и мы смеялись еще пару лет. Вообще было много неровного, но — труд, улыбка, шутка — и всё как-то отступало.
Сейчас я думаю, что это все-таки несправедливо: теперь он в тысячу раз мне нужнее, а его больше нет. У меня нет обид и непрожитого горя, просто разъедающая душу банальность: я ничего не успела спросить, ни о чем не успела сказать. Я не вижу его во снах и не разговариваю с ним мысленно, но мне удивительно и хорошо, когда моя жизнь хоть как-то — строчкой, сюжетом, человеком — рифмуется с ним. Он очень грустил, что в последние годы не мог видеть, как мы меняемся, а мне всё кажется, что кусок меня навсегда застыл там, где его больше нет, и никакой другой я уже не стала.

В пятом классе на французском нас учили произносить "au revoir" — четко и жестко, проглатывая гласные посередине. Именно так я говорю тебе, конечно, не желая больше никакой встречи. Прошло больше года, если начинать считать от первых симптомов моего помешательства на тебе. Больше года, который еще выльется, думаю, мне воспоминаниями, обрывками фраз и действиями неизвестной этиологии.

Пока только ветер качает верхушки берез, я закуриваю и, щурясь, спрашиваю тебя, как оно. Ты начинаешь нести какую-то чушь про работу, как всегда не спрашивая в ответ никого из нас о том, как же мы живем. Скучно, наверное, жить в мире, где всё устроено про тебя и вокруг тебя, вот и придумываешь себе приключения, которые швыряют обломками в остальных.

Но бог с тобой. Ты, слава всевышнему, сегодня много молчишь, и мне не приходится переходить на агрессивный тон. Пытаешься флиртовать с новой девушкой — всё знакомо, как по нотам. Я даже не знаю, рада ли тому, что о тебе в данный момент у меня ничего не болит, — потому что клин, которым я вышибла эту боль, величиной с александрийский столп. А до того — да, полгода абсолютного, чистого, кристаллизованного счастья, за которое меня начинают недолюбливать друзья (ну, неприлично счастливая) и за которое мне самой, конечно же, всегда фоном горько (в условиях понятно каких).

Я подворачиваю ногу и ухожу из команды, в которой мы играем. Раньше я бы испытывала стыд за то, что не дотягиваю до "твоей" планки, или разочарование в себе, или облегчение (ведь играть в волейбол я не умею), а теперь — спокойно ложусь на траву и гляжу в небо. И думаю только о том, как бы мне добраться до этого самолёта. И чтобы то наше стихотворение не стало пророческим.

Я чувствую в себе какие-то огромные силы, не направленные вообще в сторону конкретного человека, скорее, вектора жизни. Но они, как будто воздух, заключенный в мяче, не имеют выхода наружу, только усиливают упругость и прыгучесть: отскакиваю от любой поверхности, всё ваше — не моё, всё нипочём.
Какой урок преподнес мне этот год? Я не умею сходу разбираться в чем-то и ком-то, но, попробовав, разбираюсь в ускоренном темпе. И совершенно не понимаю, что с этими данными делать потом, тем более что сердце, разумеется, ни с какой аналитикой дружить вообще не хочет.

Там прохладно и хорошо. Сквозняк снует из комнаты в комнату, по дому бродит привиденье. Портреты на стенах, бабушкин брат, он же художник. Он стареет, портреты с каждым годом становятся все диспропорциональнее, размашистее. Дарит их по-прежнему на дни рождения, никто не обижается. Я верю, что когда-нибудь подарит и мне, и этого же боюсь: вдруг там буду такая? Не подарит, не доживет.
Запах пионов везде, с дачи привезли. Праздник, хрусталь, розетки с вареньем. Снова прохлада, компоты, блины. День рождения или поминки, не так важно, все одно. Родственники, неторопливый интонационный рисунок их разговоров — диминуэндо именно там, где ожидаешь. Все в зал, будем играть на пианино. Каравай, выбирай кого хочешь. Давняя игра, первая любовь. Убежать ото всех, в одной из пяти (шести) комнат в квартире с высокими потолками есть шкаф, забитый цветной гофрированной бумагой, карточками с животными, разноцветными книжками, фарфоровыми фигурками. Учительница начальных классов — это как, интересно. Бабушкина сестра всегда в гипюре или шифоне, на голове пучок, но без платка. Срывающиеся жалобные стоны: забыли, когда покупали в последний раз колбасу. Не люблю, ненавижу, городское. Моё все в другом — в покорно-бодром тоне моей деревенской бабушки, в искрящейся голубоглазой улыбке деда. Там да, там я сама. Никогда не жаловаться, смеяться над собой, помогать.
Низкое окно, первый этаж. Улица — одна из первых в городе, небольшой сквер, где белая хрупкая фигура возникает всегда неожиданно. Знаю, что она здесь, и все равно всегда оторопь. Спасла, помогла, взметнув облако степной прогорклой пыли, вытолкнула из-под грузовика, а сама погибла. Всё загадочно, всё книга, которую я никак не могу до конца прочитать.
От шкафа уводят, арпеджио градом куда-то опять летят, будешь что-то играть? Хочется, чтобы мама спрятала в свою цветочную юбку, зарыла в эти духи, подняла свое прекрасное смуглое от жары лицо и сказала им. А она хохочет.
Я хочу киндер-сюрприз, не сам, а фигурку. Не эту, а другую. И эту тоже хочу, обмен невозможен. Просыпаюсь ночью, плачу так, что просыпается мама. Надо выбирать, надо постоянно выбирать, я не могу. Снова хохочет, рассказывает всем, тоже смеюсь. Пианино, другое уже, хохочет вместе с нами.
Срывается на легенду о домбре, она задыхается и перестукивает собственное сердце. Домбра говорила правду и ей залили в глотку горячий свинец. Не знаю откуда, но я знаю, что так будет всегда. Что сколько ни говори, ты затихнешь с последним тактом.
Шоколадная паста, сваренная дядей, торт графские развалины. Пить чай из блюдечка, чтобы не обжечься. Что бы вот просто не разбавить холодной водой, снова смеется. Коллекция камней на полке, теперь я знаю, что аметист и кварц.
Холодные полы в коридорах, двор-почти-колодец. Откуда это всё могло быть там? Пионы сменяются сиренью, ведро сирени, зал музыкалки. Первое осознанное расставание со словом "навсегда". Потом гладиолусы, потом уже жара и всё совсем другое. И если это мои корни, то откуда ты так хорошо об этом знаешь?

Может, мы с тобою действительно какие-то ментальные близнецы, как были когда-то с ним. Не успела я выплыть из своего страдания потери, как в него погружаешься ты. И за тебя мне тоже грустно: я не понимаю почему, наверное, закончилась книга, которую я любила читать, сериал, о котором любила тебя расспрашивать.
Моя личная боль напоминает о себе, когда я напоминаю о ней себе сама, словно расковыриваю засохшую рану. Ты не увидишь его не только по средам, но и по понедельникам, вторникам и четвергам, между вами больше нет никаких договоренностей (они и не исполнялись все равно), а свои веселые картинки можешь оставить при себе. Ты больше не увидишь родинку на его руке, не уткнешься носом в шею, не уронишь очки со стула. Не испытаешь приливов ярости в неуместной рабочей обстановке, не захочешь скрыться от нее в дружеских объятиях других людей. Не почувствуешь ревности, досады, злости, — только одинокую тоску по тому, что давно закончилось. Ты будешь одна стоять на ветру посреди степи и выбирать тоже будешь одна.
Твоя же боль для меня — соринка в глазу. Я ее не выбирала, но она уже здесь. Мне хочется заплакать, чтобы стало хоть немного легче, и не хочется ничего никого видеть. Я боюсь снова того же самого — быть плохой для тебя, не для себя. Я боюсь, что растворюсь и что мне не следует чувствовать эту твою боль, как не следовало тогда так сильно чувствовать его.

Ощущение приближающегося, из отмерянного нам с тобою времени остаётся совсем чуть-чуть. Я буду горевать заранее, из одного горя потери сразу в другое. Я не хочу больше счастья, не хочу потом падать в яму. Я буду сидеть на дне и просто привыкну когда-нибудь к тому, что моя жизнь - дно, не-выбирание меня, расставание и горе. Я когда-нибудь обязательно привыкну, а пока я понятия не имею, что делать дальше.